Неточные совпадения
Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне матушки,
рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman
положила его подле себя на столик и започивала.
Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях, о таинственных
кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем, может быть, слушался в первый раз рассказ Колумба о новом материке.
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал
рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, —
рассказывал и думал: как отнесется она?
Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
— Слышали? — спросил он, улыбаясь, поблескивая черненькими глазками. Присел к столу, хозяйственно налил себе стакан чаю, аккуратно
положил варенья в стакан и, размешивая чай, позванивая ложечкой,
рассказал о крестьянских бунтах на юге. Маленькая, сухая рука его дрожала, личико морщилось улыбками, он раздувал ноздри и все вертел шеей, сжатой накрахмаленным воротником.
Нет, она не собиралась замолчать. Тогда Самгин, закурив, посмотрел вокруг, — где пепельница? И
положил спичку на ладонь себе так, чтоб Лидия видела это. Но и на это она не обратила внимания, продолжая
рассказывать о монархизме. Самгин демонстративно стряхнул пепел папиросы на ковер и почти сердито спросил...
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё
расскажет,
Сама все
клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну,
положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то
расскажите уж мне лучше про моего отца — вот про этого Макара Иванова, странника.
— Непременно. Я знаю. И Анна Андреевна это
полагает. Это я тебе серьезно и правду говорю, что Анна Андреевна
полагает. И потом еще я
расскажу тебе, когда придешь ко мне, одну вещь, и ты увидишь, что любит. Альфонсина была в Царском; она там тоже узнавала…
— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю,
рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма не
клал на свои изделия…
— Да, это так,
положим, верно, — сказал он. — Я и жалею их. Только я хотел вам про эту Эмму
рассказать. Так она что делала…
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и,
положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он
рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. — Так
расскажите, как было дело, — сказал он, облокачиваясь на спинку и
кладя обе руки на стол. —
Расскажите всё, как было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно
положил свою левую руку на правую — на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно
рассказывать что-то о своей maman и дядюшке.
— Всех убьет, только стоит навести, — и Красоткин растолковал, куда
положить порох, куда вкатить дробинку, показал на дырочку в виде затравки и
рассказал, что бывает откат. Дети слушали со страшным любопытством. Особенно поразило их воображение, что бывает откат.
— Трифон-то, — заговорил суетливо Митя, — Борисыч-то, говорят, весь свой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею», говорят, в щепки разнес — все
клада ищет, вот тех самых денег, полторы тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Как приехал, так, говорят, тотчас и пошел куролесить. Поделом мошеннику! Сторож мне здешний вчера
рассказал; он оттудова.
Месяца через три по открытии магазина приехал к Кирсанову один отчасти знакомый, а больше незнакомый собрат его по медицине, много
рассказывал о разных медицинских казусах, всего больше об удивительных успехах своей методы врачевания, состоявшей в том, чтобы
класть вдоль по груди и по животу два узенькие и длинные мешочка, наполненные толченым льдом и завернутые каждый в четыре салфетки, а в заключение всего сказал, что один из его знакомых желает познакомиться с Кирсановым.
— Папенька, погодите, я всё
расскажу. Сестрица Марья Кириловна велела мне сбегать к дубу и
положить кольцо в дупло, я и сбегал и
положил кольцо, а этот скверный мальчик…
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений,
кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести. У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше
расскажите мне ваше дело по совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Здесь, я
полагаю, будет уместно
рассказать тетенькину историю, чтобы объяснить те загадочности, которыми полна была ее жизнь. Причем не лишним считаю напомнить, что все описываемое ниже происходило еще в первой четверти нынешнего столетия, даже почти в самом начале его.
— А какие там люди, Сима, —
рассказывал жене Галактион, — смелые да умные! Пальца в рот не
клади… И все дело ведется в кредит. Капитал — это вздор. Только бы умный да надежный человек был, а денег сколько хочешь. Все дело в обороте. У нас здесь и капитал-то у кого есть, так и с ним некуда деться. Переваливай его с боку на бок, как дохлую лошадь. Все от оборота.
— Ведь я младенец сравнительно с другими, — уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. — Ну, брал… ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог
рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да это что… Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым — Мышникова. Рядом бы и
положил обоих.
Все эти дамы
рассказывали потом, что князь осматривал в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary», заметил, загнул страницу, на которой была развернута книга, попросил позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки,
положил ее себе в карман.
—
Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы так
рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
Надо
полагать, что генерал успел
рассказать при этом чуть не всю свою историю.
А сам убежал домой в Тайболу и молчал до самой смерти, а когда стал помирать,
рассказал все своему сыну и тоже
положил зарок молчать до смерти.
Помада очень мало изменился в Москве. По крайней ветхости всего его костюма можно было безошибочно
полагать, что житье его было не сахарное. О службе своей он разговаривал неохотно и только несколько раз принимался
рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.
Розанов
положил это письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом
рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
— Я
полагаю, весьма подлое, — проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы
рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, — что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо
полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и
рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну,
положим, я действительно все вам
рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
— Это я их, должно быть, в те поры простудил, как в первый холерный год рекрутов в губернию сдавать ездил, —
рассказывал он. — Схватили их тогда наускори, сейчас же в кандалы нарядили — и айда в дорогу! Я было за сапожишками домой побежал, а маменька ваша, царство небесное, увидела в окошко да и поманила: это, мол, что еще за щеголь выискался — и в валенках будешь хорош! Ан тут, как на грех, оттепель да слякоть пошла — ну, и схватил, должно
полагать.
В течение десяти минут он успел
рассказать, прищуривая один косой глаз, что на последней охоте одним выстрелом
положил на месте щуку, зайца и утку, потом, что когда был в Петербурге, то открыл совершенно случайно еще не известную астрономам планету, но не мог воспользоваться своим открытием, которое у него украл и опубликовал какой-то пройдоха, американский ученый, и, наконец, что когда он служил в артиллерии, то на одном смотру, на Марсовом поле, через него переехало восьмифунтовое орудие, и он остался цел и невредим.
Василий Николаич не преминул воспользоваться и этим обстоятельством. Несколько понедельников сряду, к общему утешению всей крутогорской публики, он
рассказывал Алексею Дмитричу какую-то историю, в которой одно из действующих лиц говорит:"Ну,
положим, что я дурак", и на этих словах прерывал свой рассказ.
Что со мной потом сталось, я
рассказать не могу. Должно быть, больно я испужался, что и в памяти-то у меня ничего не осталось. Однако, проснувшись, ощутил себя здрава и тут же
положил сбросить с себя суету греховную и удалиться в пустынножительство.
Хорош, мне
рассказывали, способ создания у него ролей: берется, например, какая-нибудь из них, и
положим, что в ней пятьсот двадцать два различных ощущения.
Офицер этот
расскажет вам, — но только, ежели вы его расспросите, — про бомбардирование 5-го числа,
расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось 8 человек, и как всё-таки на другое утро 6-го он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять.] из всех орудий;
расскажет вам, как 5-го попала бомба в матросскую землянку и
положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь, как в 30-40 саженях.
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не
клади — она этого не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою
расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
Долго ли продолжался этот моральный порыв, в чем он заключался и какие новые начала
положил он моему моральному развитию, я
расскажу в следующей, более счастливой половине юности.
Я узнал от Николая, потому что папа ничего не
рассказывал нам про свои игорные дела, что он играл особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то ужасно много,
положил деньги в ломбард и весной не хотел больше играть.
— В субботу, выпустив номер, —
рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке). Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в руках газета. Сел со мной, больше никого в комнате этой не было,
положил передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
— Напротив, я знаю, что ты женщина богатая, так как занимаешься ростовщичеством, — возразил камергер. — Но я любовь всегда понимал не по-вашему, по-ростовщически, а
полагал, что раз мужчина с женщиной сошлись, у них все должно быть общее: думы, чувства, состояние… Вы говорите, что живете своим трудом (уж изменил камергер ты на вы), прекрасно-с; тогда
расскажите мне ваши средства, ваши дела, все ваши намерения, и я буду работать вместе с вами.
Не ограничиваясь, впрочем, такого рода совещанием с своей юной супругой, Егор Егорыч
рассказал о полученном им известии gnadige Frau и Сверстову, а также и о происшедшем по этому поводу разговоре между ним и женою. Gnadige Frau сразу же и безусловно согласилась во всем с мнением Сусанны и даже слегка воскликнула,
кладя с нежностью свою костлявую руку на белую и тонкую руку Сусанны.
Второе: женился на чучеле, на уроде, потому только, что у той было полторы тысячи душ, и, как
рассказывают, когда они еще были молодыми, с этакого вот тоже,
положим, балу, он, возвратясь с женой домой, сейчас принялся ее бить.
Я не стерпел и начал
рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда о ней говорят плохо. Стоя против меня,
положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьезно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
С негодованием
рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и
положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя, конечно, в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел в нее влюбиться.
Вы,
положим, и пылки и… и… ну и молоды; но в чем я совершенно уверен: если уж вы дали мне слово, что никому не
расскажете, то, уж наверно, его сдержите.
Я мог бы
рассказать здесь множество других примеров подобной же загадочной страсти к усмирениям, но
полагаю, что и этих двух вполне достаточно, тем более что причина этой усмирительной болезни и доднесь остается для меня неразъясненною, а следовательно, сколько бы я ни плодил фактов, в основании их все-таки будет лежать таинственное: mais comment ne comprenez-vous pas ça? — и ничего более.
— Да, я был там, — сказал я, уже готовясь
рассказать ей о своем поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое было в Лиссе, при разговоре со служащим гостиницы «Дувр», тем более что я поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченый разговор. Следовало сохранить внешность недоразумения, зашедшего дальше, чем
полагали.
— Их пять братьев, —
рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: — вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, — говорил лазутчик, указывая на чеченца. — Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк
клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.
— Потом придет время, и гривенники гнуть будешь. Пока еще силы мало, а там будешь. А главное, силой не хвастайся, зная про себя, на всяк случай, и никому не
рассказывай, как что делаешь, а как проболтаешься, и силушке твоей конец, такое заклятие я на тебя
кладу…